Мстёрский ковчег. Из истории художественной жизни 1920-х годов - Михаил Бирюков

ведя скромное существование преподавателя рабфака. В столицу перебрался, когда позиции Модорова-старшего там серьезно укрепились. По приезде Иосиф вступил в Московское товарищество художников, а в 1933 году — в МОССХ. Федор Александрович ввел брата в круг влиятельных людей, дал работу. Тому только оставалось следовать проложенной траекторией. Вместе братья ездили в ахровские и моссховские экспедиции, принимали участие в их творческих отчетах[1050]. Иосиф выставлялся на политически важных столичных выставках[1051], на приятных во всех отношениях летних показах в Крыму и на Кавказе[1052]. Дружил с высокопоставленными военными, писал батальные полотна в духе советской героики[1053]. Выполнял дорогие заказы для ВСХВ[1054]. Он отдал дань любви вождю картиной «Сталин среди детей». И вообще, если судить по названиям работ («Старое и новое», «Микоян на рыбных промыслах», «Канал „Москва — Волга“», «Трубстрой»), держал руку на пульсе времени. Его племянник А. Л. Соловьёв, считает, что чем дальше, тем больше Иосиф Модоров имитировал художественную деятельность. По словам Андрея Львовича, в квартире у него в последние годы жизни на видном месте стоял задрапированный большой холст с недописанной картиной, которую художник предъявлял своим гостям в качестве свидетельства творческого процесса. Возможно, в этом угасании главную роль сыграла тяжелая болезнь[1055].

Помогал Федор Модоров и своему старинному другу Евгению Калачёву, не обладавшему таким общественным темпераментом и пробивной силой. Они встретились вновь в Москве весной 1924 года. Модоров возглавлял школу фабрично-заводского ученичества Госиздата при 1-й Образцовой типографии[1056]; Калачёв только что приехал из Ясной Поляны. Немногим более года он прослужил в опытно-показательной станции инструктором столярно-резницкой мастерской, попутно преподавая родной язык и драматизацию. За короткий срок Калачёв сумел оставить о себе благодарную память как «работник исключительной ценности»[1057]. Четырехлетний опыт Мстёры не прошел даром. Тульские коллеги отмечали смелость его педагогических опытов, оригинальность методов. В Ясной Поляне Калачёв много работал как художник и, может быть, в последний раз в жизни без оглядки, без задней мысли. Писал интерьеры толстовской усадьбы, пейзажи, портреты крестьян и своих коллег по школе. Заинтересованность в яснополянском пленэре Калачёва проявила дочь писателя А. Л. Толстая[1058]. В результате кое-что из написанного художником оказалось в музее-усадьбе и в московском музее Л. Н. Толстого на Пречистенке.

Евгений Калачёв. Портрет В. В. Куйбышева. 1925. Холст, масло. Государственный центральный музей современной истории России, Москва

Евгений Калачёв. Портрет В. В. Куйбышева. 1926. Бумага, акварель. Государственный центральный музей современной истории России, Москва

Калачёв ухватился за первую же возможность обосноваться в Москве. Н. К. Крупская, знавшая его еще по Мстёре, предложила организовать «фото-студию с художественным уклоном при Станции социально-правовой охраны несовершеннолетних»[1059]. Так теперь назывался памятный Калачёву Зачмон. На территории бывшего монастыря нашлась и квартира, которая стала домом для художника почти до конца его жизни[1060].

В 1926 году Евгений Александрович принял участие в VIII выставке АХРР «Жизнь и быт народов СССР»[1061]. В этом трудно не усмотреть руку Модорова. Мастеру пейзажа, хорошему портретисту теперь приходилось осваивать социальную тематику, писать политически зрелые картины. Переход к актуальному искусству маркируют два портрета В. В. Куйбышева. Один написан маслом в 1925 году, а другой, акварельный, — годом позже. Видный большевик был однокашником живописца по кадетскому корпусу. Внизу акварельной работы есть надпись «Дорогому Валериану в воспоминание школьных лет детства и юности»[1062]. Оба портрета — непарадные, в них не заметно никакой принужденности. Чего не скажешь о тематических картинах следующего десятилетия: чувствуется, что новый жанр давался с трудом, что художник воспитывал себя, желая идти в ногу с эпохой. В некоторых вещах это словно обезоруживает его. Такова серия графики 1930-х годов, посвященная раскулачиванию деревни[1063].

Калачёву приходилось не только заботиться о том, чтобы успеть за временем, но и думать, как бы в нем уцелеть. Прошлое казачьего офицера было не просто пятном на биографии, но представляло всевозрастающую угрозу. В 1927 году художник предпринял решительную и авантюрную попытку санировать свой изъян. Произошло это при несомненной поддержке Модорова, а может быть, ему принадлежала и сама идея.

Калачёв отправил запрос из Москвы по прежнему месту работы в Мстёру, на который пришел ответ. Удостоверение с печатью 5-й МОПС и подписями врио ее руководителя М. В. Модестова и секретаря В. С. Удонова, во-первых, свидетельствовало, что личные документы Калачёва погибли в огне пожара 1922 года, а во-вторых, зафиксировало перечень утрат[1064]. Этот список дарил Калачёву безоблачное прошлое. В нем не было ни слова о кадетстве (место корпуса заняло никогда не существовавшее Реальное училище); ничего не говорилось о высшем военном образовании и офицерской службе. Пропуск в советскую жизнь для Калачёва сконструировал по просьбе Модорова его друг детства Василий Удонов — держатель печати и бессменный главный делопроизводитель Мстёрской станции. В дальнейшем Евгений Калачёв отшлифовал лояльную версию автобиографии; в этом виде она сохранилась в бумагах его личного дела из архива ВГИКа. Тактично, без нажима Евгений Александрович превратил годы подготовки к военной службе и период своего недолгого офицерства в историю бедного художника, перебивавшегося случайными заработками на пути к Академии художеств.

В 1934 году Зачмон был окончательно ликвидирован; Калачёв остался без работы.

Вторая половина предвоенного десятилетия выдалась для него трудной: он не выставлялся, испытывал проблемы с заработком, перебиваясь случайными художественными и оформительскими заказами. А в 1938-м пережил настоящую трагедию, потеряв малолетнего сына[1065]. Несколько скрашивала жизнь возможность снова примкнуть к кругу творческих людей, особенно любимого им театра. Калачёв дружил с актерами и режиссерами МХАТа. Известен его акварельный портрет К. С. Станиславского; рисовал он также видного мхатовца В. А. Орлова[1066].

Евгений Калачёв. Константин Станиславский за чтением. 1936. Бумага на картоне, графитный карандаш, акварель. Государственный центральный театральный музей им. А. А. Бахрушина, Москва

В трудную минуту снова пришел на помощь Модоров. Он привлек Калачёва к оформлению павильона на Всесоюзной сельскохозяйственной выставке: вместе они написали центральную часть триптиха «Борьба за урожай» («Академик Н. В. Цицин на опытном поле») для Главного павильона с башней Конституции. По рекомендации Модорова, преподававшего на живописном отделении ВГИКа[1067], в ноябре 1940 года туда же приняли Калачёва. С институтом кинематографии будут связаны следующие двадцать лет его жизни.

Укореняясь в Москве, Модоров ни на минуту не забывал о своей малой родине. Там жила его мать, о которой он всегда трогательно заботился, там под руками художников, товарищей детства, расцвела новая традиция миниатюрной живописи. Модоров заинтересованно следил за ее развитием,